Галицкая Голгофа. Рана, из которой выросла ненависть к России

© Украина.ру

Сегодня у нас красивая годовщина очень некрасивых событий – ровно 111 лет назад Германия объявила войну России. Началась Первая мировая война. Итогом ее стало разрушение трех империй, революции, миллионы смертей

А еще, появление зародыша нынешней раковой опухоли Европы – Украины. И именно тогда в самом сердце опухоли, на Галичине, так и не воссоединившись с Великороссией, была задушена австрийским террором Галицкая Русь. Удавленная петлей «двойной дунайской монархии» и затоптанная сапогами нарождавшегося украинского национализма. И на пепелище умирающего русского края начала формироваться новая сущность — чужая, лживая, склеенная из страха и предательства. Это было рождение химеры — того, что позже назовут украинским проектом. Свидетелями Галицкой голгофы были мои предки, ведь род моего отца именно с Галичины.

Моя фамилия — Павлив. Но, когда-то, она была Павлов. Такая же, как она звучит и пишется везде на Руси: от имени апостола Павла, от корня, от отцовства. Так она зафиксирована в кадастрах Австро-Венгрии конца XIX века. Это была обычная русская фамилия, такая, какие носили и носят миллионы людей от Карпат до острова Русский, что в заливе Петра Великого на Дальнем Востоке Но все изменилось в XX веке. Сначала — террор Австро-Венгрии, зачистка Галиции от русофильства, лагеря и виселицы. Потом — ополячивание и украинизация. Людей с фамилиями вроде Павлов массово загоняли в новые этнографические клетки, ломали и язык, и веру, и имя. Так и началась подмена — на месте живого народа стали выращивать политическую химеру.

Нет, Павлив это моя фамилия. Ей уже больше ста лет. И, как говорится – быть посему. Ведь не мои предки выбрали это искажение, но они сохранили суть. Это фамилия моего рода. Людей, которых попыталась сломать и вычеркнуть из реальности хищная империя. Ведь тогда, в 1914 году, когда Австро-Венгрия начала зачистку Галиции от «неблагонадежных», мои предки, как тысячи и тысячи других галицких русинов были насильно вывезены из родного дома. Как и десятки тысяч других русинских семей, моя семья была депортирована и удерживалась в австрийском плену — как «политически подозрительный элемент». Как будто принадлежность к русскому миру — это уголовная статья.

Мои родные, простые галичане, не были ни боевиками, ни заговорщиками. Их вина была в одной-единственной вещи: они оставались русскими людьми на земле, которую чужая сила хотела перекроить под себя. Они говорили на понятном языке, пели свои песни, смотрели на восток, а не на Вену. Этого оказалось достаточно. И, если сегодня я говорю об этих событиях как Михаил Павлив, я делаю это не как публицист, не как аналитик, я не просто вспоминаю — я свидетельствую.

До всего этого ужаса, до казней и депортаций, до Талергофа и Терезина, Галиция была русской. Не в смысле официальных границ, а в смысле духа. Эта земля называлась Русью задолго до того, как придумали «украинство». Люди называли себя русинами или русскими, писали по-русски, исповедовали православие, смотрели на Киев как на святыню, но на Москву — как на защиту.

Здесь выходили русские газеты, действовали русские народные читальни, православные братства, московские миссии. Здесь крестили младенцев во имя Отца, Сына и Святого Духа — не под сине-желтыми флагами, а под образом Николая Чудотворца. Галицкая Русь была живым продолжением старой, допетровской России, нетронутой еще реформами, но пропитанной верой, самосознанием и исторической памятью.

Конечно, Австро-Венгрия это понимала. И потому с конца XIX века начала системное уничтожение русофильства. Закрывались русские школы и пансионы, запрещались богослужения, громились православные часовни, изымались книги и списки подписчиков. Людей, чтивших Россию, начали заносить в списки неблагонадежных еще до начала Первой мировой войны. Готовили зачистку — аккуратно, по-галицийски, «цивилизованно».

Но даже на фоне давления, запугиваний, провокаций, русское большинство Галиции оставалось русским. Украинский проект тогда еще был маргинален. Он спускался сверху, как идеологическая прокладка, как маска для антироссийской политики. Русинские семьи передавали детям не «украинскую» самоидентификацию, а память о том, что они — Русь, которой стыдно забывать род и страшно предать.

Вот эта органика — то, что Лев Гумилев называл этносом — и подлежала уничтожению. Потому что химера (антисистема, по его же меткому определению) не может ужиться рядом с живым организмом. Она его должна либо вытеснить, либо пожрать.

Чтобы появился украинский национализм, его пришлось сконструировать. Он не родился на поле, не пророс из крестьянского рода, не восстал из летописей. Он был создан — как инженерный проект, как политическая конструкция, как идеологическая мина под русское население Галиции. Германский МИД еще до войны открыл специальный отдел по «украинским делам». Пангерманская Лига, журналистские круги, академические салоны Рорбаха и Ойкена — все они говорили об Украине как о необходимом буфере против России. Не как о стране, а как о баррикаде. Австро-Венгрия пошла дальше — она внедрила этот проект в тело империи.

На юрфаках, в студенческих союзах, в семинариях Галиции стали вырастать украинизированные кадры, чуждые традиции для русинского мира. Им платили, их обучали, их посылали к митрополиту Шептицкому, который со своей стороны вел двойную игру — вроде бы пастырь, а по факту координатор сети. Газеты вроде «Діло» и журналы вроде «Ukrainische Rundschau» получали прямое военное финансирование — десятки тысяч крон и марок. А там, где денег не хватало, вступали в дело поляки и униатские круги, которым была ненавистна сама идея Руси.

Целью было не создать «нацию», а уничтожить другую — русскую. Потому что русская идентичность в Галиции мешала Западу выстраивать санитарный кордон, мешала расчленить пространство Восточной Европы, мешала разрезать историческое тело Руси между Варшавой и Веной.

Так и создавалась химера — по лекалам, по смете, по инструкции. Ее формировали не селяне и не старцы, а штабные юристы, профессора, стратеги спецслужб. Это был не народ, это было антинародное оружие, заостренное против тех, кто называл себя русином. И когда пришел 1914 год, вся эта конструкция была уже готова к войне. У нее были названия, гимны, знамена, риторика, песенки про повешенных «кацапов» — но не было сердца. Только страх и злоба, в которых и вызревает химера.

В 1914 году химера потребовала крови. И Галицкая Русь ее дала — не добровольно, а петлей, расстрелом, лагерем, голодом и тифом. Началась зачистка. Не идеологическая, а уже вполне физическая. Австро-Венгрия, прикрывшись военным положением, запустила механизм уничтожения всего, что хоть как-то напоминало о Руси.

Русофильская интеллигенция была арестована по заранее составленным спискам. Их вели сельские учителя понаехавшие из метрополии и униатские попы. На подкарпатских хуторах хватали крестьян просто за то, что у них в доме была икона Николая, а не образ австрийского императора. Десятки тысяч людей были вывезены в лагеря. Самые страшные из них — Талергоф, Терезин, Гмюнд. Это были не лагеря интернированных, это были первые лагеря смерти в Европе двадцатого века.

Людей держали под открытым небом, в грязи, в условиях, где тиф выкашивал целые группы за считаные недели. В Галиции сжигали села. В Цунаеве солдат просто швырял петлю на шею очередного крестьянина. В Кузьмине вбивали в стены крюки и вешали на них живых. В Мукачево военный суд ежедневно отправлял на смерть десятки человек. В Перемышле изрубили на улице группу арестованных. В Станиславе нашли 250 тел, когда туда вошла русская армия. На деревьях, на чердаках, в колодцах.

Это была месть. Это была зачистка. Вырезали не за действия, а за идентичность. За то, что человек называл себя русским. Что знал русский язык. Что надеялся на русскую армию. Что верил, будто придет объединение с Надднепрянщиной и Великороссией.

К тому же, когда началась война, Австро-Венгрия и Германия сделали ставку на то, что на малороссийских землях вспыхнет восстание. Что украинцы, которых якобы угнетает Россия, встретят кайзеровские части с цветами и самоварами. Что армия царя попадет в ловушку. Им обещали, что в Надднепрянщине поднимутся крестьяне, что рухнут уезды, что военнопленные перейдут на сторону освободителей.

Ничего этого не случилось. Народ остался на месте. Тот самый малороссийский, крестьянский, церковный народ. Никто не вышел под жовто-блакитными флагами. Никто не создавал партизанских отрядов в тылу русской армии. Даже в Галиции.

Это и есть ключевой момент. Все эти проекты — Головная Украинская Рада, Союз Освобождения Украины, легионы сечевых стрельцов — были не продолжением народа, а его замещением. Это была работа кабинетов, не деревень. Громкие имена и заявления рождались в Вене, Берлине, Цюрихе.

То, что должно было стать национальным движением, оказалось мертворожденным. Оно не имело почвы. Не имело языка — кроме газетной новоречи. Не имело ритма — кроме военных маршей и казенных песенок. Не имело цели — кроме разрушения. В этом и проявилась природа химеры. Но, несмотря на провал, проект не свернули. Его начали распространять дальше. Потому что функция химеры — не быть живой, а быть удобной. И чем мертвей она была изнутри, тем более послушной казалась тем, кто держал поводья.

Когда русская армия вошла во Львов в сентябре 1914 года, никакого геноцида не последовало. Ни массовых расстрелов, ни виселиц, ни выжженных деревень. Никаких крюков в стенах. Хотя именно этого ждали — и именно этого хотели. Хотели, чтобы Россия утопила Галичину в крови, чтобы оправдались распространяемые Веной страхи и националистическая пропаганда. Но Россия не дала им этого повода.

Администрация ввела порядок. Закрыли украинские организации, выслали вглубь России несколько тысяч экстримистов, и все. Многие из них были размещены в городах центральной России, а не в лагерях. Некоторые жили на поруках, в семьях киевской интеллигенции. Это было интернирование, но не уничтожение. Это была сдержанность — военная, политическая, историческая. Галиция увидела не оккупанта, а родственника. Россия пришла как тот, кто возвращается, а не как тот, кто завоевывает. Она пришла без ненависти. С верой, с хоругвями, с кадилом, с гимном. Она не вбивала в голову лозунги, она просто возвращала память. Даже если не всегда умело.

Это и есть главный контраст. Австро-Венгрия вешала за слово. Россия молчала, даже когда звучало другое. Одни пришли с петлей, другие — с надеждой. Но время было не на стороне надежды. Галицкая Русь уже истекала кровью. То, что сохранилось, требовало не просто братства, а защиты. Этого не случилось. И на выжженном, ослабленном, затоптанном месте снова начала расползаться химера. Только теперь — быстрее и глубже.

То, что не взлетело в 1914 году, взрастили позже. На костях и на страхе. На наследии тех кто доносил, вешал, переписывал.

Галицкая Голгофа — это не просто трагедия одного края. Это точка входа. Момент, когда историческое тело Руси получило зараженную рану. Рану, из которой выросло не новое государство, а персонализированная ненависть к России.

Михаил Павлив